Глава 18.  О невероятных событиях, которые произошли с майором Ильиным в 1950 году (часть IV).

.

 

10:20. 29 июля 1950 года. Эстония. В колодце среди болот.

 

В ледяной воде босые ноги сразу стала сводить судорога. Попытки нащупать хоть какой-нибудь выступ на скользкой кладке колодца ни к чему не приводили. Иван попытался крикнуть, но из горла вырвался только сдавленный хрип. Боль в ноге заставила двигаться быстрее, но все было тщетно. Скользкие камни, казалось, сами сбрасывали его в воду. Он чувствовал, что еще мгновение и силы покинут его окончательно. Неожиданно его взгляд различил некое свечение в глубине камня, который был прямо перед ним. Рука непроизвольно потянулась, ушла в пустоту и уперлась во что-то упругое.

 

Раздался громкий хруст и из стен колодца стали выдвигаться отдельные камни, образуя своеобразную винтовую лестницу. Иван ползком, потому что ноги уже не слушались, стал карабкаться по ступеням вверх.

 

Он не помнил, каким образом добрался до края колодца.

 

Когда майор Ильин пришел в себя, его окружал кроваво-красный туман. Не было ничего, только кроваво-красная муть. Иван поднес к глазам руку и не увидел ее. Он попытался посмотреть на небо, но и тут его ждало разочарование.  В кровавом тумане невозможно было различить ни малейшего движения. В голове шевельнулась мысль: «Открой глаза», и он ослеп.

 

Яркое солнце бьет прямо в глаза, не давая их открыть. Он лежит навзничь, раскинув руки, не ощущая холода еще не просохшей формы.

 

«Надо вставать, надо идти, надо… Хватит! -  обрывает он себя, - Лежи, приходи в себя. Теперь я знаю, что со мной будет, можно не спешить, можно подумать», - но подумать он не успевает и снова погружается в небытие.

 

Нестерпимое щекотание в носу. Кто-то крошечный пробирается через нос прямо в мозг! Чих такой, что, кажется, раскалывается голова. Иван окончательно приходит в себя. Вечер. Солнце уже за лесом и освещает только верхушки деревьев. Нестерпимо зудят ноги. Ступни, изъеденные болотной мошкарой, заметно опухли и покраснели. Удивительно, лицо и шею злобные насекомые не тронули – видимо, металлический амулет каким-то образом отпугивает их.

 

Мысли ворочаются вяло. «Все тело болит. Какой сегодня день? Какой год? Надо вставать» - морщась от боли, Ильин встал и двинулся в сторону переправы. Гать была на месте, ровной прямой дорогой она протянулась к краю болота. Тело обезглавленного Соловья, похоже, смыло, но его автомат лежал на переправе. «Эх, как бы сейчас сапоги этого Йобыка пригодились», - подумал Иван, но тут же одернул себя. За всю войну он никогда, ни при каких обстоятельствах не брал ничего у убитых. Исключение делал только для оружия. Это был боевой трофей. Да и надежнее были немецкие пистолеты и автоматы. Проверив обойму, Ильин повесил на шею Шмайсер и сразу почувствовал себя увереннее.

 

Дорогу до хутора он нашел быстро. Заглянув в дом, посмотрел, можно ли разжиться какой-нибудь едой и обувью. К счастью, сапоги, что стояли в сенях дома, пришлись ему впору. В гостиную заходить он побоялся, понимая, что увидит там следы резни, которую учинил главарь «лесных братьев», оттуда уже начал распространяться запах. В сенях он неожиданно увидел вещмешок, забытый Йобыком или хозяином хутора. Развязав шнурок, Иван вытряхнул все его содержимое на пол. В мешке были какие-то вещи, Библия на немецком языке и, главное, Ильин с радостью обнаружил в нем круглый каравай хлеба, большой кусок соленого сала, коробочку с солью и спички. Сложил еду и спички в мешок и вышел из дома в надежде найти Буяна. Несмотря на то, что Иван знал – конь далеко не уйдет и громко звал его, Буян не появлялся. Мысль о том, чтобы переночевать рядом с домом даже не приходила ему в голову. Отказавшись от поиска лошади, Ильин решил вернуться к колодцу, в надежде вновь увидеть старшего брата.

 

Переправа начала опускаться под воду, когда он вышел к берегу. Не задумываясь, Иван бросился бежать по колышущейся поверхности. Набегу он запнулся о какой-то продолговатый предмет и отшатнулся. Это был обрубок человеческой руки с обгрызенными пальцами. Поблизости лежало несколько обрубков человеческих тел. Зрелище было отвратительное, и пораженный майор поспешил дальше, потому что болотная мутная вода начала уже заливать поверхность переправы.

Около таинственного колодца он провел два дня. Чудовище, которое Валентин называл «стражем колодца» не появлялось. Ступени, по которым Ильину удалось выбраться из ледяной ловушки, исчезли без следа.  Устав от безделья, Иван вырезал длинную тонкую орешину и попытался измерить глубину колодца. Каково же было его изумление, когда оказалось, что до дна колодца можно достать не очень длинной хворостиной. «Дыра» во времени и пространстве исчезла. Ильин понял, что ждать больше нечего. В голову стала закрадываться предательская мысль, что все увиденное и пережитое – морок, игра переутомленного сознания. Однако, взгляд, упавший на чужие сапоги и вещмешок, говорил об обратном. Иван пытался выявить закономерность, в соответствии с которой появляется и исчезает под поверхностью болота переправа, и ничего не понял. В течение первого дня гать всплывала и погружалась дважды, на следующий день она не появилась. Ильин начал уже думать, что придется мастерить какое-нибудь плавсредство, когда к вечеру он увидел, что переправа вновь появилась над поверхностью. Бросив последний взгляд на виднеющийся сквозь листву колодец, Иван увидел рядом с камнями «стража», который подобно обезьяне опирался обеими руками о землю. Непроизвольно взмахнув рукой на прощанье, Ильин увидел, что кровожадный любитель человеческих пальцев в ответ поднял когтистую лапу.

Обратная дорога не заняла много времени. Иван не хотел возвращаться на хутор, но провизию он не экономил и хлеб с салом подходили к концу. Да и вода во фляге плескалась на дне.

За хлебом в дом, конечно, он не пошел, но сало, к счастью, хранилось в погребе, где Иван нашел еще бидон молока, домашний сыр и большой копченый окорок. Так как теперь эта провизия хозяевам была ни к чему, майор набил вещмешок под завязку.

 

Не успел он углубиться в лес, как недалеко раздались голоса. Говорили по-эстонски. Ильин немного понимал язык и разобрал, что операцию по захвату «лесных братьев» сворачивают, а «гебисты» снимают оцепление. Осторожно выглядывая из-за кустов, Ильин разглядел, что это были простые крестьяне, которые двигались в сторону хутора. Возможно, это были хуторские батраки, которые оказались за оцеплением и только теперь смогли вернуться к хозяевам.

 

Стараясь не шуметь, Ильин углубился в чащу.

 

Сумерки стремительно сгущались. Идти через лес стало опасно. Ильин, выбрал место под большим старым дубом и устроился на ночлег. Кусок копченой свинины и остатки зачерствевшего хлеба с холодной колодезной водой из фляги не дали долго размышлять Ильину, и он мгновенно уснул, едва смежив веки.

Встал он с рассветом и быстро нашел лесную дорогу, по которой еще два дня назад подъезжал на Буяне к хутору. Настроение сразу поднялось, и Иван поспешил выйти к месту, где располагались его бойцы.

 

То ли он двинулся не в ту сторону, то ли дорога была не та, но он заблудился. К вечеру он, наконец, вышел к какому-то болоту. Обилие зеленых кочек с торчащими из них подберезовиками, говорило, что, скорее всего, это не трясина, а метров через триста был виден поднимающийся берег с высокими соснами. Недолго думая, Ильин вырезал длинную и достаточно толстую палку. Проверив ее на прочность, он двинулся напрямик через болото, осторожно проверяя палкой путь перед собой.

 

То, что он принял за берег, оказалось островом, за которым зеленело очередное болото. Поднимаясь на самую высокую часть острова, откуда можно было бы оглядеться, Иван неожиданно заметил что-то белое в густой траве. Стоило отодвинуть палкой листья, как перед майором очутился выбеленный временем скелет в полуистлевших обрывках ткани.

 

Беглый осмотр показал, что он стоит на краю заросшей воронки, в которой когда-то  находилось пулеметное гнездо. Место выбрано было очень удачно – большая часть болота лежала, как на ладони, и спрятаться у наступающих не было ни малейшей возможности. Видимо, артиллерийский снаряд накрыл немцев сразу прямым попаданием. Иван знал, что в сентябре 44-го здесь прошли войска Ленинградского фронта, освобождая Эстонию от фашистов.

 

Обойдя остров, Ильин увидел, что огневая точка была оборудована с немецкой обстоятельностью. Он обнаружил землянку, где в неприкосновенности сохранились нетронутые патронные цинки, на столе лежала открытая полевая сумка с картами на немецком языке. Если бы не многолетняя пыль, можно было подумать, что немцы только недавно вышли отсюда и скоро вернутся. Внимательно обследовав помещение, Иван обнаружил в полевой сумке две запасные обоймы для Люгера, а в глубинеземлянки - целый провиантский склад. В ящиках были мясные консервы, французские сардины в масле, пачки галет. Все было аккуратно упаковано и хорошо на вкус. Удобно устроившись на пригорке, Ильин решил подзаправиться. Жесть консервных банок оказалась толстой, и пришлось порядком повозиться, прежде, чем янтарные сардинки отправились в рот. Над болотом поднялся ветер и в шуме листвы Ивану послышался мамин голос, будто она даже его позвала. «Не хватало еще тронуться умом среди этих болот», - подумал майор и решительно встал, чтобы двигаться дальше. Теперь, вооружившись «до зубов», сытый, с полным мешком провианта, он не сомневался, что скоро выйдет к своим.

 

Он вышел на окраину Пярну только на третьи сутки. Когда водитель попутки высадил его у входа в здание ГУШОСДОР-а в Таллине, первое, что бросилось ему в глаза – собственная физиономия, увеличенная с фотографии из личного дела. Он был в форме и в черно-красной рамке. Под рамкой поникли какие-то розовые цветочки в стеклянной банке с мутной водой.

 

- Стой! Мужик, ты куда? Пропуск! – окрик постового на проходной заставили Ильина остановиться. Он резко обернулся и, сделав «зверское» лицо скомандовал: «Смир-р-но! Вольно! Ты что,  не узнал меня?»

 

Лицо постового посерело и с тихим «Господи, помилуй» воин повалился на тумбочку.

 

- Что здесь происходит?! – рыжая полная секретарша «ильинского» зама –Элеонора - вошла следом за Ильиным в проходную. – Чит-то Ви сделал-ли с бойцом? – будучи родом из-под Смоленска, Элеонора стремилась выглядеть как истинная уроженка стольного града Таллинна, и поэтому постоянно пыталась говорить с местным акцентом.

 

- И Вы меня не узнаете?

 

- Ма-а-ма!!! Помогите! Господи, спаси и помилуй! -  истерически крестясь, Элеонора рванула на улицу, бросив шикарную черную лакированную сумочку. «Славная вещичка», - отметил про себя Ильин, поднял дамский ридикюль и, помахивая им, пошел к себе на второй этаж.

 

Пройти надо было немного, но он бы затруднился сказать, сколько раз ему навстречу раздавалось «Ой!», «Господи, помилуй!». Хотя, чаще всего это были нецензурные реплики, выражающие крайнюю степень удивления.

 

В свой кабинет Ильин не пошел. Ситуация была понятна, и теперь главным была Она. Как Она? У Нее слабое сердце. Справилась ли Она?

 

Кабинет, где стоял Ее рабочий стол, пуст. Сердце останавливается. Аннушка! Перед глазами плывут красные круги.

 

Деревянный стул не выдерживает веса заваливающегося тела и с треском рассыпается.

 

- Ива! Ивушка! Любимый! - теплые капли падают на лицо, - Ива-а-а!, - крик переходит в рыдания. Слабые руки пытаются трясти его тяжелое тело.  Она без сил падает ему на грудь.

 

«Хорошо-то как! … Аннушка жива… Я, похоже, жив… У нас будет еще сын… И еще… внук.»

 

Череду благостно-неспешных полуобморочных размышлений нарушает омерзительный резкий запах аммиака. Дышать немного трудно. Реальность обрушивается криками, плачем, счастливыми улыбками.

 

Вечером в маленьком доме Ильиных на окраине Таллинна, казалось, собрался весь город. Благо на поминки управление уже закупило и выпивки и закуски. 

Из сбивчивых, постоянно прерываемых рассказов - когда говорили все, одновременно выпивая, распевая песни и плача от переполнявшего всех ощущения праздника - Ильин узнал, что похоронили его не случайно.

 

Когда кашевар  добрался до отряда Ильина,  Еременко сразу сообразил, что с командиром приключилась беда. Выбрав двоих наиболее сообразительных бойцов, хохол отправился по следам Буяна. Вечер застиг их далеко в лесу. Свет фонарей выхватывал узкие полоски дороги и ветви деревьев, свисавших над ней. К полуночи глава маленького  отряда вынужден был признать, что они или сбились с пути, или, вообще заблудились. Обозленный лейтенант Еременко плюнул и приказал отдыхать.

 

К полудню следующего дня голодные, потому что впопыхах не взяли с собой провизии, они вышли к завалу. Завал сделали «лесные  братья». Это было видно по тому, как аккуратно были спилены деревья, как сложно они были уложены поперек дороги. Чувствовалось, что бойцам «сопротивления» спешить было некуда, и они обстоятельно готовились навредить русским оккупантам.

 

Неожиданно, за завалом заржал конь.

 

- Буян! Буяша! – Еременко бросился за завал, услышав знакомый голос командирского коня.

 

В этот момент лес содрогнулся от сильного взрыва. Взрывная волна, ломая ветви, пронеслась над лесом и под ноги Еременко упала лошадиная нога, гулко ударившись о землю. Следом за ней на голову лейтенанта упала полевая сумка командира.

 

Тело Майора Ильина бойцы искали целый день, но удалось найти только вторую ногу Буяна с остатками хвоста. «Бандюки», как назвал «лесных братьев», докладывавший обстановку Еременко, «видать хромадную бомбу заложили - ничехошеньки от товаришча майора не осталося. Только ноха лошадиная. Виноват, две».

 

- Одним словом, пал майор Ильин, - лейтенант тихо плакал пьяными слезами, в энный раз повторяя за столом свой рассказ, - пал, можно сказать, смертью храбрых! Пал и воскрес! Слава тебе Господи! Извиняюсь, слава коммунистической партии и Вам, товарищ Сталин!», - произнеся это, Василий Еременко лихо влил в себя очередную порцию самогона и завалился под стол.

 

Когда все уже почти разошлись, к Ивану подошел его зам Вальтер Генрихсон и, прощаясь, тихо сказал: «Иван Кириллович, ты уж прости меня, но я в Огибаловку, твоим, извещение отправил. Похоронку[1]… Матери завтра позвони».

 

Двумя днями ранее. Деревня Огибаловка Можайского района.

 

Дожди шли уже неделю, и солнце не успевало просушить грунтовую дорогу, что вела в Огибаловку и дальше в Рульково и Борисково. Поэтому почтальонша Верка Жукова решила идти пешком вдоль железной дороги и добраться до деревни со стороны горохового поля и кладбища. Спешить было некуда. Ноги отказывались идти. Ее сумка уже отвыкла носить в себе людское горе. Ведь Война закончилась и «похоронки» перестали сеять горе в российских семьях. Сегодня лихолетье напомнило о себе вновь. Предстояло принести горе в семью Ильиных. Софье Ивановне. «Это все зависть бабская, - подумала Верка, - у всех кого-то война унесла, а у Ильиных – никого. Где старший – Валентин - не знал никто. Говорят, видели его в 41-м, за матерью приезжал. Успел вывезти Софью Ивановну с Надей, младшей Ильиной в Москву за день до прихода немцев. С тех пор в Огибаловке Валентин Кириллович не появлялся и матери не писал. Другое дело – Иван. Младший писал по 2-3 письма каждый месяц. Сразу после Победы приезжал однажды. Матери землянку поправил. Бабы огибаловские от ильинского забора и день, и ночь не отходили. Уж больно видный мужик Иван Ильин. Плечи – косая сажень. Волосы русые – лихо назад зачесаны, открывая высокий лоб. Глаза голубые. На груди – орден, медали.  Погоны золотые – умереть можно! Софья Ивановна, по секрету, Верке шепнула, что, мол, у Вани зазноба где-то там, где он служит. Вроде как, не русская даже. Парня приворожила так, что на сторону не смотрит, пишет ей письма день-через-день. Только и слышно: «Аннушка - то! Аннушка - се!». Фотку показывал – ничего себе, худа, правда, очень, и седая совсем – у нее все в блокадном Ленинграде померли.

 

И вот теперь «догнала» война проклятущая Ваню. Верка не выдержала, села в углу почтового отделения и зарыдала. Бабы успокаивать ее не стали – работы много, народу мало, на всех не наплачешься, но все носом шмыгали и слез не стеснялись. Софью Ивановну жалели, Ваню жалели и себя, горемычных, жалели.

 

Наконец, Верка немного успокоилась, перекинула широкий ремень сумки через плечо и двинулась в Огибаловку.

 

На удивление, распогодилось. Изумрудное поле мокрого гороха раскинулось километра на два. Узкая тропинка, которая вилась через поле, уже подсохла и,  как бы почтальонша не медлила, через час она подходила к калитке Ильиных.

 

Конский топот заставил ее обернуться.

 

- Верка! Сто-ой! – лошадь едва не сбила почтальоншу с ног. На ней верхом сидела запыхавшаяся средняя дочь Ильиных – Вера.

 

- Ух, тезка, ты чего, как оглашенная! Еще чуток, и зашибла бы насмерть. – Оправившись от испуга, Жукова присела на скамейку, поставила сумку рядом.

- Отдай похоронку, - потребовала Ильина, протягивая руку за сумкой.

 

- Не положено, это государственный докýмент, - почтальонша, намеренно делала безграмотное ударение. Ей казалось, что таким образом она придает значимости себе и своей работе. – Без него мама ваша пособие за Ваню не получит, - и потянула сумку к себе. - Извини, Вера, извещение зарегистрировано, и должно быть доставлено в руки адресату, - насупилась почтальон и, подхватив сумку, пошла к землянке.

 

- Ну и дура! – вслед ей крикнула Ильина.

 

В пылу перебранки они не заметили, что в тени старой черемухи стояла Софья Ивановна. С закрытыми глазами женщина привалилась к стволу.  Она прижала руки к груди и по ее щекам текли слезы.

 

- Ивушка… Сыночек…- губы на ее лице, исковерканном гримасой боли, почти не шевелились. Вдруг глаза ее широко раскрылись и с криком: «Сынок!» - она повалилась без чувств на землю.

 

- Говорила я тебе, дура ты! Маму угробила! – Ильина махнула рукой на Верку и бросилась к матери, приводить ее в чувство.

 

Не задумываясь, дочь набрала полный рот воды из ближайшей лужи и с шумом от души фыркнула в лицо Софьи Ивановны. Какое-то время эффекта не было. Вера приложила ухо к груди матери и прислушалась.

 

- Слава Богу! Сердце бьется, - она оглянулась на почтальоншу и быстро перекрестилась.

 

- Ой, что со мной? – Софья Ивановна присела, не понимая, что с ней случилось. Затем, видимо, вспомнив все, облегченно вздохнула: «Слава тебе, Господи!» и трижды перекрестилась.

 

- Все, касатки мои, пойдемте домой, чай пить. По случаю я вам и рябиновки по рюмочке поставлю. – Она жестом пригласила оторопелых девушек следовать за ней и скрылась в темноте землянки.

 

- Тезка, ты чего-нибудь понимаешь? – Жукова с вытаращенными глазами смотрела вслед Софье Ивановне.

 

- Если б и понимала, все равно, тебе бы ничего не сказала, - сварливо проворчала подруга, столь же потрясенная только что увиденной сценой.

 

Все объяснялось просто. Услышав о похоронке на Ваню, сердце Софьи Ивановны остановилось. Не было для нее горя больше и страшнее. Всю Войну она молилась за сыновей. Каждый день, каждый миг, молила она Бога за своих мальчиков. И Господь смилостивился над ней – миновала ее беда. Закончилась Война, и остались они живы. Ивушка чуть не каждую недельку весточку присылал – знал, что сердце материнское ноет. А Валечка, нежданно-негаданно, прислал с оказией записочку, что жив, и денег так много, что она с дочерьми смогла купить пару козочек, трех несушек и дать взятку начальнику станции, чтобы Веру устроил телефонисткой.

 

Теряя сознание, Софья Ивановна почувствовала, как льдом обжог руку перстенек. Стоило ей закрыть глаза, как почудилось ей, будто стоит она посреди какого-то болота на острове. Спиной к ней сидит Ваня и, тихо матерясь, финским ножом вскрывает жестяную консервную банку. Не удержалась, окликнула чуть слышно, но сын не расслышал. Хотела погромче, но вдруг вспомнила давнишний случай, когда напугала Валечку, да и сама напугалась и промолчала.

Теперь она знала – ее младший жив и здоров. И открыла глаза.

 

Вера догнала мать.

 

- Мамочка! Мама! Жив Ванечка! Жив! Я с ним только что по телефону говорила. Он как узнал, что на него похоронку отправили, сразу стал телефонировать, – лицо Веры светилось от счастья. - Я сама с ним говорила.

 

Софья Ивановна прижала ее к груди и ласково гладила заливающуюся слезами дочь. Перстенек, который когда-то подарила ей черная китайская змейка, покалывал ледяными иглами палец. За столом ревела Верка. За  загородкой в глубине землянки мекали козы. Похоже, тоже рыдали от счастья.

 

 

 

[1] Разговорная форма названия извещения о гибели военнослужащего, которое отправлялось семье погибшего для передачи в военкомат и оформления пособий от государства.