ГЛАВА 2. Вспоминая былое (Часть I). О том, что волею великих поэтов в человеческой памяти на века остаются самые неожиданные люди

 

 

 

23:00. 22 февраля 1920 года. Вагон комбрига 61-й бригады Я.Г.Блюмкина.

 

- Не спите, Валентин! – ворчливый голос молодого комбрига раздался из-за спинки  дивана, - посмотрите в окно, такой эпической картины, Вы, возможно, не увидите уже никогда!

 

За окнами вагона, в котором тряслись комбриг и его помощник,  действительно открывалась величественная панорама. Даже частое мелькание металлических конструкций моста не отвлекало от ночной пустыни, ярко освещенной полной луной.

 

Комбриг приказал установить диван вдоль окна, чтобы можно было наблюдать виды заснеженной России, не отвлекаясь на дела.

 

- Вы что, уснули? Валентин Кириллович! А-у! – над спинкой дивана показался круглый стриженный «под ноль» череп комбрига, - поверьте, такую панораму Вы мало где увидите. Да проснитесь, Вы, Ильин!

 

- А кто спит? – голос помощника был хриплый от бессонницы и бесконечного числа выкуренных папирос, - Вы, Яков Григорьевич, видами любуетесь, а мне отчет о проведенных операциях готовить.

 

- Валентин, в Евангелии от Марка сказано: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу[1]»! Ваша же «планида» – писать отчеты о нашей исторической миссии, - он подошел к столу, на котором на стыках подрагивало огромное блюдо с фруктами, казавшимися невероятным натюрмортом  на просторах зимней послереволюционной Сибири. Отправив в рот сизую виноградину, комбриг подошел к столу, за которым в конусе света от настольной лампы сидел его помощник и печатал одним пальцем на Ундервуде.

 

Они были почти ровесники. Оба широкоплечие, стриженые «наголо». На  этом их сходство оканчивалась.

 

Помощник – в гимнастерке, перехваченной крест-на-крест ремнями портупеи, с красными глазами, то ли от бессонницы, то ли от густого табачного дыма, периодически тер виски и с исступлением долбил одним пальцем по кнопкам пишущей машинки.

 

Комбриг был одет в экзотический китайского шелка халат. Под халатом виднелась белая шелковая сорочка с модным когда-то воротником «Апаш»[2]. Грустные зелено-карие глаза, мясистая верхняя губа, прикрытая короткими усами, делали его больше похожим на преуспевающего торгового агента, чем на командира бригады, которая только что вела бои с бароном Унгерном. На лице комбрига читалась отчаянная скука.

 

- Валентин Кириллович, бросьте этот «мартышкин» труд. Официальный отчет напишут штабисты. Нашу главную задачу, которая стояла перед нами, мы выполнили. Но о ней ничего печатать нельзя. Так что предлагаю выпить. Вкусно закусить и, наблюдая мистически величественные картины заснеженной России, почитать стихи!

 

Он открыл небольшую дверцу в стене вагона и достал литровую бутыль с прозрачной жидкостью, выдернул зубами пробку, и замороженная водка густой маслянистой струей наполнила большие хрустальные бокалы, которые мгновенно покрылись  слоем белого инея.

 

- Валентин Кириллович! Давайте выпьем за русскую литературу! Нет, за русскую поэзию! Нигде в мире нет таких поэтов, как у нас в России! – неожиданно он несколько сконфузился и, делая вид, что отрезает кусок семги, добавил, - Ваш покорный слуга, тоже стишками балуется.

 

Едва заметная картавость и малороссийский говор выдавали в комбриге уроженца южной культурной столицы дореволюционной России – Одессы.

 

Собеседник молчал, не зная как реагировать на откровение комбрига.

 

Видимо почувствовав, что чересчур разоткровенничался, хозяин поднял бокал и одним глотком осушил его. Помощник последовал за ним.

 

Большой глоток ледяной водки, кусок соленой семги и свежая булка с хрустящей корочкой в мгновенье ока изменили атмосферу в вагоне. Молодым мужчинам даже показалось, что тусклый свет электрических лампочек стал ярче.

 

- Товарищ Ильин, - Яков Блюмкин плотно запахнулся в шелк халата, - пройдут годы, что годы – столетья, а я останусь в памяти людской, потому что обо мне написал великий поэт:

 

«Старый бродяга в Аддис-Абебе,

Покоривший многие племена,

Прислал ко мне черного копьеносца

С приветом, составленным из моих стихов.

Лейтенант, водивший канонерки

Под огнем неприятельских батарей,

Целую ночь над южным морем

Читал мне на память мои стихи.

Человек, среди толпы народа

Застреливший императорского посла,

Подошел пожать мне руку,

Поблагодарить за мои стихи.

 

Много их, сильных, злых и веселых,

Убивавших слонов и людей,

Умиравших от жажды в пустыне,

Замерзавших на кромке вечного льда,

Верных нашей планете,

Сильной, веселой и злой,

Возят мои книги в седельной сумке,

Читают их в пальмовой роще,

Забывают на тонущем корабле»[3]

 

- Каково? – комбриг запыхался, декламируя стихи, - это про меня: «Человек, среди толпы народа, застреливший императорского посла[4]!»

 

- Яков Григорьевич, Вы думаете, что я не в курсе, что германский посол граф Вильгельм фон Мирбах-Харф – ваших рук дело? – помощник Якова Блюмкина – Валентин Кириллович Ильин назвал посла полным именем, специально подчеркнув, что хорошо осведомлен о событиях, которые произошли всего чуть более двух лет назад.

 

- Не обижайтесь, дружище! Лучше скажите, каковы стихи! – На лице Блюмкина большие семитские глаза сверкали от счастья.

 

- Это Ваши стихи? – поразился Ильин.

 

- Ну, нет, конечно! Это Николай Гумилев! Путешественник, поэт, вкус безупречный!

 

- Мне последнее время не до стихов, - мрачно пережевывая рыбу, проговорил Валентин, - у меня с переходом из Коминтерна  голова «идет кругом». Когда нас с Свиридовым Вячеслав Рудольфович[5] в ЧК пригласил работать, я не думал, что придется в Монголии воевать.

 

- Да ты и не воевал, - перешел на «ты» Блюмкин, - это барышням в Первопрестольной будешь «лапшу на уши вешать» про то, как шашкой махал в монгольских степях. Оба замолчали.

 

Перед мысленным взором Ильина пронеслись события последних месяцев.

 

Скоропалительный отъезд из Москвы в Забайкалье в качестве помощника комбрига Якова Блюмкина стал для Ильина полной неожиданностью. Валентин всю дорогу ломал голову, какой из него помощник в боях против барона Унгерна. Комбриг вызывал его к себе редко. Поручения давал из разряда «подай-принеси». Ильин уже корил себя за то, что бросил интересную «живую» работу  переводчика в Коминтерне.

 

Неожиданности начались, когда прибыли на место. Блюмкин провел пару совещаний с начальником штаба бригады и самоустранился от «бригадных» будней. Все дни проходили во встречах с разными людьми. Кто-то рассказывал о жизни в Монголии, китайских частях, расквартированных в Урге. Из числа партизан подготавливались небольшие отряды, которые уходили в Монголию в районы дислокации Азиатской дивизии[6]. Только через месяц Ильин понял, что его начальник прибыл сюда не для того, чтобы командовать бригадой. Их целью была подготовка операции, которая только косвенно касалась разгрома остатков белоказачества в Забайкалье.

 

То, что Унгерн – только первый этап, Ильин понял, когда отряды стали отправляться в северо-западные районы Монголии, и в их состав входили исключительно местные жители. Втайне от Блюмкина Валентин раздобыл школьную географическую карту Азии. На ней он булавкой накалывал  местоположение населенного пункта, название которого звучало при подготовке очередного отряда.

 

Эти занятия прекратились неожиданно. Однажды вечером, сделав очередную отметку, Валентин приподнял карту, чтобы рассмотреть получающийся маршрут. Боль обжигаемого уха. Грохот выстрела. Перед глазами карта с дыркой от пули в конце цепочки крохотных проколов, где-то в центре Гималаев. Оторопь, которая овладела им, прошла, как только за спиной прозвучало:

 

- Шпионишь, с-суч-чара!

 

Голос принадлежал Якову Григорьевичу Блюмкину.

 

Ствол пистолета больно уперся в поясницу. Валентин скосил глаза и в оконном отражении увидел перекошенное злобой лицо комбрига.

 

Страха Ильин почему-то не ощущал. Только болела голова, и, похоже, он оглох на одно ухо.

 

- Кто тебя подослал? Эссеры? Ягóда[7]? Говори, сволочь! - капельки слюны неприятно падали на затылок.

 

- Сами виноваты, товарищ комбриг, - Валентин неожиданно понял цель намечаемого маршрута, и от этой мысли ему стало почему-то смешно, -  нет, чтобы сразу предупредить. Всё секреты, тайны, конспира-а-ация. Не хотел бы, да все равно полюбопытствовал. Теперь стреляйте.

 

Продолжительная тирада, исполненная на отборном «трехэтажном» мате, еще более подняла настроение Ильину. Он обернулся. В этот момент прозвучал выстрел. Потом другой.

 

Звон разбитого стекла. Порыв морозного воздуха. Расширенные от ужаса глаза Блюмкина.

 

Валентин все ждал, что тело пронзит боль, или кровь, или еще какое-нибудь проявление его смерти. Но ни боли, ни крови, ни смерти.

 

Комбриг не смотрел на него, его взгляд был устремлен в пустоту. Вернее, не в пустоту, а на темное пятно, неизвестно откуда появившееся посреди комнаты Ильина.

- Ты видел? – Блюмкин безумным взором уставился на Валентина, - Видел?

 

- Да, что я должен был видеть? – Ильиным стало овладевать ощущение страха.

 

- Китайца или японца - «узкоглазого»! Я его, по-моему, достал, а он взял и исчез. Если бы не ты, сволочь, я бы его здесь и положил! – Блюмкин тяжело дышал, крупные капли пота выступили на лбу, но маузер опустил.

 

Валентина отпустило.

 

- Яков Григорьевич, Вы меня уже дважды «сволочью» называете, палите в моей комнате, чуть не убили. Что это значит?

 

- Кто тебя подослал? – усталым хриплым голосом ответил вопросом на вопрос комбриг.

 

- Никто, если не считать Менжинского, который меня определил Вам в помощники. Элементарная наблюдательность, и сопоставление фактов. Мы направляемся в Тибет? – выпалил Ильин, неожиданно вспомнив отверстие от пули в конце цепочки булавочных проколов.

 

- Не ты и не сейчас. Время еще не пришло. Но лет через 5-6…

 

Взгляд его упорно не отрывался от пятна на полу. Валентин нагнулся и, потрогав пальцем темную жидкость, убедился, что это кровь.

 

- Попали Вы в него, значит должны быть и другие следы, - Ильин достал свой наган, взвел курок и выглянул в разбитое окно. В окно неизвестный выбраться не мог – намело так, что снег уже подступал к нижнему наличнику. Конечно, неизвестный мог улететь. Валентин непроизвольно взглянул в черное зимнее небо и, сплюнув, сам себя одернул – совсем сдурел!

 

- Товарищ комбриг! Кто стрелял? – в комнату ввалился ординарец Блюмкина.

 

- Проснулся! Мы тут с Ильиным палим, дурея от скуки. Вот спорим, через, сколько минут ты появишься. Я уж задремывать стал. С меня коньяк, Ильин! А ты Иванов, пшел вон!

 

Когда за бойцом закрылась дверь, Валентин поднял глаза на комбрига.

 

- Зачем окно высадили? Стекла здесь не достать, - слегка подрагивающий голос выдавал его нервное возбуждение.

 

- Случайно. Рука дрогнула, когда увидел, что этот гад косоглазый растворяется! – Блюмкин в сердцах грохнул кулаком об стол, - чертовщина какая-то!

 

- А коньяк-то, где здесь раздобудете? – хитрó прищурившись,  поинтересовался Ильин.

 

Блюмкин ничего не ответил, показав помощнику кукиш.

 

Уже взявшись за ручку двери, он неожиданно обернулся и, заглянув в глаза Валентину, жестко бросил:

 

- Забудь обо всем. И о чем сам додумался, и о том, что сейчас видел. Стекло тебе завтра вставят, сегодня уж как-нибудь переночуешь.

 

Действительно, на следующий день в оконной раме появилось стекло, что можно было считать чудом в разоренном Гражданской войной Забайкалье.

 

О том, что подготовка спецоперации подошла к концу, Ильин понял по телеграмме из Москвы, которая предписывала комбригу передать дела начальнику штаба и немедля возвращаться в столицу.

 

- О чем задумался, служивый, о чем тоскуешь, удалой[8]? – пение Блюмкина вернуло Валентина в вагон комбрига. Освещенные Луной заснеженные просторы сменились чернотой тайги, вплотную подступавшей к железнодорожной насыпи.

 

- Позвольте полюбопытствовать, чем Вы, Валентин Кириллович, так глубоко озаботились? Даже о присутствии своего боевого командира забыли.

 

«Боевой командир» развалился в мягком кресле. В его руке сверкал мокрый от растаявшего инея хрустальный бокал с водкой.

 

- Не хочу попасть в неловкое положение, когда Вы мне скажете, что интересующая меня тема – «не моего ума дело».

 

- Браво, Ильин! – Блюмкин встал и наполнил бокал помощника, - Валентин Кириллович, с такой щепетильностью Вам не в ЧК, в пансион благородных девиц идти надо было. Если Вы считаете, что что-то «не вашего ума дело», тем более должны все выяснить досконально, что бы Вам это ни стоило. Выпьем!

 

Выпитая водка ударила в голову. Валентин обвел широким жестом роскошную обстановку вагона и деликатесы, пьяно подмигнул комдиву и  изрек в никуда: «Не моего ума дело… Гражданская война… Голод разруха…Фрукты…».

 

- Валентин! Везде и во все времена среди голода и разрухи найдется место, где царит порядок, и изобилие, но, - Блюмкин многозначительно поднял палец, - НЕ ДЛЯ ВСЕХ! Не спрашивайте, откуда все это, поверьте, эти продукты не ворованные. Ешьте, пейте, наслаждайтесь моментом. Дней через десять Вам предстоит перейти на продпаек.

 

Эти слова Блюмкина о местах, где «царит порядок, и изобилие» Валентин вспомнит дважды: в блокадном Ленинграде и в Фюрербункере[9] в 45-м.

 

Яков Григорьевич Блюмкин ошибался. Несмотря на то, что поезд литерным  мчался в столицу, оставляя за собой, арестованных, а иногда и расстрелянных начальников станций, их эшелон остановился на путях Казанского вокзала только через две недели.

 

Ильин и Блюмкин обнялись на прощанье, твердо уверенные, что завтра встретятся на службе. Их надеждам не суждено сбыться. Встретятся они через много лет при странных, почти фантастических обстоятельствах. Валентин увидит Блюмкина через 30 лет, а бывший комбриг своего помощника – аж через 50.

 

Уверенность, что присутствовал в подготовке участия Якова Блюмкина в тибетской экспедиции Рериха, Ильин пронесет через всю жизнь. Он не мог знать о том, что, Яков Григорьевич и присоединился к экспедиции Николая Константиновича Рериха, чтобы завершить то, с чем не справился в 20-м.

 

 

 

[1] Святое Благовествование от Марка – глава 12, стих 17.

 

[2] Рубашка со стояче-отложным воротником, который оставляет открытой шею. Была в моде во время первой мировой войны вплоть до 20-х годов ХХ – века. Считают, что конструкция позаимствована у «апашей» - парижских хулиганов.

 

[3] «Мои читатели» - Н.Гумилев, 1920г.

 

[4] Имеется в виду убийство германского посла Германской империи при правительстве РСФСР 6 июля 1918 г. Посол был убит в ходе террористического акта, осуществленного Я.Блюмкиным и Н.Андреевым.

 

[5] Имеется в виду Менжинский Вячеслав Рудольфович.

 

[6] В 1918 году в Даурии была сформирован  Туземный конный корпус, преобразованный в Азиатскую конную дивизию – основное боевое формирование генерал-майора фон  Унгерн-Штернберга.

 

[7] Генрих Григорьевич Ягóда (урожд. Енох Гершенович Иегуда) – 1891-1938 г.г., первый народный комиссар внутренних дел, расстрелян, в 1919-1920 управляющий  делами управления Особого отдела. С 1920 член Президиума ВЧК. После смерти Ленина во внутрипартийной борьбе поддержал Сталина.

 

[8] Слова из песни.

 

[9] Фюрербункер – комплекс защищенных подземных помещений в Берлине под рейхсканцелярией. Последняя штаб-квартира Гитлера.