ГЛАВА 11. Вспоминая былое (Часть II). Об организации  встречи на «высоком уровне».   

 

 

16:00. 7 ноября 1926 года. Купе спецпоезда в Верхнеудинск[1]. 

 

В купе была своя печурка. Когда-то это была спальная часть большого купе, с санузлом и кабинетом. Сейчас же, в санузле работал только унитаз, и то лишь потому, что механизм, открывающий дырку для сброса нечистот, починить было нетрудно. Остальное оборудование бесследно исчезло, оставив после себя грустные воспоминания в виде отверстий в плохо покрашенных стенах. Дырки Блюмкин распорядился заткнуть тряпками, потому что из них жутко «сифонило» и выло.

 

«Кабинетную» часть занимали дипкурьеры, ребята мрачные и несловоохотливые. Блюмкину, который надеялся скоротать дорогу за рюмочкой, да под интересную беседу, ничего не оставалось делать, как проводить время за чтением книг и размышлениями о превратностях судьбы.

 

Складывалось странное впечатление, будто кто-то там (он непроизвольно посмотрел на обшитый деревом потолок вагона) задался целью загонять «бедного» Яшу. Иногда ему казалось, что он поселился в железнодорожных вагонах, а его шикарная огромная квартира на Арбате - сладкое сновидение, иллюзия, навеянная перестуком вагонных колес. Три дня назад на какой-то станции он купил здоровенную глиняную крынку соленых огурцов и четверть ядрёного самогона и за́пил.

Солнце еще не село, и за окном проплывало однообразие осенней степи. Редкие холмы только добавляли уныния пейзажу, и Яков с отвращением отвернулся от грязного стекла. Если бы случайный прохожий через несколько минут невзначай заглянул в купе, он бы увидел изрядно подвыпившего пассажира, сосредоточенно пытающегося достать из крынки скользкий огурец. Соленый «деликатес» сопротивлялся, появляясь на мгновение над глиняным горлышком, и соскальзывая обратно. Наконец, он был побежден.

 

- Ну, Яша, поехали, - скомандовал сам себе одинокий пассажир, опрокинул полстакана и закусил строптивым соленьем.

 

Поезд шел уже вторую неделю. Этот спецпоезд был с вагоном-рестораном, в котором Блюмкин обычно и питался. Он сам, впоследствии, не мог понять, что послужило толчком для покупки закуски и мутного пойла. Но произошло то, что произошло, и представитель ОГПУ и Главный инструктор по государственной безопасности Монгольской республики потерял человеческий облик уже после первого стакана. В момент временного отрезвления он, с трудом соображая который сегодня день и сколько он уже в пути, ворвался в каморку проводника в кальсонах и с маузером. На его крик - почему они еще не в Москве - меланхоличного вида косоглазый проводник спокойно ответил: «В Верхнеудинск, однако, только завтра прибудем. Может, товарищ чаю хочет? У нас в вагоне даже сахар и лимон есть». - Последнее заявление было сделано с таким многозначительным видом, будто скромный труженик «желдора» собственноручно выращивал лимоны для обитателей его «производственной» зоны.

 

Мысль о том, что судьба вновь забросила его в забайкальские степи, поначалу,  показалась Блюмкину абсурдной. Он уже поднимал маузер, чтобы расправиться с насмешливым проводником, как неожиданно память вернулась. Выматерившись и потребовав два стакана крепкого чаю, он ретировался в свое логово. Купе встретило его перегарно-прокуренной вонью, аккуратно заткнутой носовым платком четвертью с остатками самогона и большой глиняной крынкой, из которой свисали буро-зеленые водоросли рассольной травы.

 

- Боец, - по старой армейской привычке обратился Яков к проводнику, топтавшемуся за спиной, - убери помещение и проветри. - Он чувствовал себя немного неудобно в кальсонах и с маузером в руке.

 

- Сейчас, начальник, - бодро откликнулся проводник. - Послушай начальник,  может, продашь мне посуду? Однако, хочешь, деньги дам, а хочешь - женшен.

- На хрена мне твои женщины, еще заразу не хватало в дали от родного очага подхватить! Да и денег у тебя, я думаю, пара червонцев. В этих банках рассол дороже.

Что-то неуловимое изменилось в лице железнодорожника.

 

- Деньги - английские фунты, доллары североамериканских штатов, японские йены - все, что я должен Вам передать по прибытии в Верхнеудинск. И не женщины, а корень женьшень, чтобы Вы, товарищ Блюмкин, через час-полтора выглядели соответственно Вашей миссии. Я Вас сопровождаю от Москвы и должен доставить представителя ОГПУ в надлежащем виде. Оперуполномоченный Николаев, - вытянулся «проводник» и вскинул ладонь к козырьку фуражки.

 

- Когда прибываем? – теперь Якову было неудобно вдвойне, и он начинал злиться.

 

- Через 12 часов 35 минут, - с еле уловимой бравой придурью доложил оперуполномоченный.

 

- Отлично, значит, убрать успеешь, - злорадно распорядился Блюмкин, - заходи через полчаса.

 

Уже через 20 минут свежевыбритый, с влажными, расчесанными на прямой пробор, волосами, представитель ОГПУ входил в покачивающийся на стыках зал вагона-ресторана.

 

- Водочки и жюльенчик? – по-холуйски заискивающе, бросился ему навстречу официант.

 

- Рассольник и курник. Потом крепкий кофе. Крепкий насколько это возможно, а пока стакан сельтерской.

 

Бег пузырьков в хрустале стакана действовал завораживающе, гипнотизировал, возвращал в прошлое…

 

 

23:30. 8 марта 1920 года. Петроград.

 

- Встретили, встретили, - раздалось за спиной. Запах овчины, мороза и креозота заполнил пространство.

 

- Что ж Вы, товарищ Исаев, вводите нас в заблуждение, - дежурный повеселел, одернул гимнастерку и представился, - оперуполномоченный Невзоров.

 

- Старший оперуполномоченный Фоменко, - прогудел «извозчик», - Вы  уж не обижайтесь, больно хотелось посмотреть, что за «цаца столичная» к нам пожаловала. Все «под контролем» было, если, что, я бы этих «попрыгунчиков» живо перещелкал, - из рукава тулупа ему в руку выскользнул огромный Смит-Вессон.

 

- Знаешь, Василий, - обратился Фоменко к дежурному, - я такой лихости еще не видывал. Товарищ Исаев троих «попрыгунчиков» одной тросточкой «уговорил». Не знаю, живы окаянные или нет, мои ребята остались подчищать.

 

Извозчик пытался еще что-то рассказать дежурному, но приезжему уже надоело слушать о своих подвигах.

 

- Мужики, кончай балаган, спать хочу. Завтра трудный день.

 

День действительно выдался трудным. Яков-Всеволод попросил в помощь старого знакомого - Фоменко. Видимо, подсознательно московский гость решил отыграться за ночное приключение.

 

Первое место, которое он решил посетить, был Чесменский лагерь, где содержался старый  бурят. Несмотря на то, что Исаев смог пробиться к Медведю[2], ордер на освобождение Бадмаева ему не выписали. Филипп Демьянович, взглянув на мандат, подписанный Менжинским, тяжело вздохнул.

 

- Знаю, знаю. Упрямый старик, много на него ретивые доброхоты дерьма понавешали, а он людей лечит без разбора. Наши головотяпы его в лагерь упекли, так он и из лагеря консультирует, а супруга его, Елизавета Федоровна, даже сейчас, когда он в тифозной горячке, ведет прием пациентов. Поверьте, как только можно будет его перевезти - освободим старика. От Медведя Исаев-Блюмкин узнал, что в лагере Петр Александрович заразился тифом и был совсем плох, лежал без сознания. Местный фельдшер к больному не пустил, попросил не трогать старика и дать ему спокойно «отойти в мир иной».

 

Не солоно хлебавши, чекисты отправились в бадмаевский особняк.

 

- Всеволод Владимирович,- не оборачиваясь, с облучка прогудел Фоменко, - коли не секрет, что так Москва этим царским лекарем заинтересовалась?

 

Раздосадованный первыми неудачами Блюмкин-Исаев хотел промолчать, но не сдержался.

 

- Этот, по твоим словам, царский лекарь, каждый день людей лечил и лечит, невзирая на чины и сословия. О нас с тобой забудут, а о нем люди всегда помнить будут. А  мы его посадили и, похоже, уморили. – Мужчины одновременно тяжело вздохнули. – А почему Москва интересуется - лучше тебе не знать. Меньше знаешь – лучше спишь.

 

- Ну, это понятно, - откликнулся Фоменко.

 

Особняк Бадмаева на Поклонной горе, несмотря на то, что был передан военным властям Петрограда, представлял собой грустное зрелище. Разграбленное и пережившее пожар в 17-м году здание отремонтировали. К счастью, пока в пустующий дом никто не въехал. Можно было осмотреться, пройтись по помещениям. Хотя и так было понятно, что ничего он здесь не найдет. Комнаты сменяли друг друга. Когда-то каждое из этих помещений имело «свое лицо», теперь же однообразные серо-зеленые стены создавали впечатление, будто ходишь по кругу в  мрачном, холодно-казенном лабиринте. Неожиданно в одной из комнат он увидел кошку, пушистым коричнево-полосатым клубком свернувшуюся в углу. Видимо, животное тоже не ожидало увидеть здесь постороннего, поэтому настороженно подняло голову и уставилось на непрошеного гостя огромными круглыми глазами. Не обнаружив агрессии со стороны человека, прекрасная представительница Сибирской породы встала, сладко потянулась, зевнула и попыталась точить когти о покрашенный краской паркет. На фоне голодного Петрограда это животное производило сытое, умиротворенное и довольное жизнью впечатление.

 

- Откуда ты здесь, красотка? - Исаев подошел к мурлыкающей красавице. Он сразу решил, что перед ним именно кошка, а не кот. Столько в ней было неги и женской грации. Он взял ее на руки, и животное безропотно устроилось у Всеволода на груди. В комнату следом вошел Фоменко.

 

- Товарищ Исаев, может пора на Гороховую? Там еще столовка работает, или в гостиницу? Поди, голодные?

 

- Ну да, ну да, - размышляя о чем-то своем, отозвался Всеволод. Неясное беспокойство овладело им в этом помещении. Тепло уютно урчащей кошки и тишина, нарушаемая только поскрипыванием половиц, вместо того, чтобы успокаивать, вызывали ощущение надвигающейся опасности.

 

- Так что будем делать, Всеволод Владимирович? – не унимался питерский оперативник. Фоменко в тулупе, с рукавицами за поясом и кнутом вышагивал взад-вперед вдоль окон с недовольной физиономией и выглядел заправским извозчиком, измаявшимся от  нерешительности клиента.

 

- Хорошо, сейчас едем, только заглянем в подвальные помещения, - кошка мягко соскользнула с рук и стала тереться о брюки Исаева. Наклонившись, чтобы погладить ее на прощание Всеволод нечаянно выронил трость. Звук удара тяжелого набалдашника об пол громким эхом отозвался по всему дому.

 

- Ух, ты! Ну и чутье у Вас, товарищ спецуполномоченный! – в фоменковской реплике звучало неприкрытое восхищение.

 

- Это ты о чем? – изумился Всеволод.

 

- А я-то думал Вы специально здесь стукнули. Разве не слышно, что звук гулкий? Там же пусто! Ну, думаю, чутье у Вас, как у настоящей ищейки, а выходит Вы это случайно? – восхищенные интонации пропали, лицо «извозчика» опять приобрело уныло-кислое выражение.

 

Исаев его не слушал. Он и сам отметил звук удара. Конечно, это могла быть плохо подогнанная половица, неряшливо подготовленный под паркет пол – все что угодно, но он чувствовал – эта пустота не пуста.

 

Отвернув набалдашник, Всеволод, под удивленное «Едрить!» Фоменко, обнажил трехгранный клинок стилета, скрывавшийся в трости.

 

- Кошку придержи, - обернулся он к помощнику. Кошка упрямо норовила улечься как раз на то место, куда упала трость.

 

Половицы поддались не сразу. Оказалось, что они были приклеены к металлической крышке вмонтированного в пол тайника. Когда оторванные половицы образовали на полу значительную «прогалину», наблюдательный Фоменко подметил небольшое углубление в полу, по-видимому, образовавшееся от подвижного сучка в паркете. Не задумываясь, Всеволод ткнул в это углубление острием стилета.

 

Крышка люка откинулась совершенно беззвучно.

 

17:10. 7 ноября 1926 года. Вагон-ресторан спецпоезда в Верхнеудинск

 

- Рассольничек, со сметанкой изволите-с? - вопрос официанта застал Якова врасплох. Он все еще был там, в своих воспоминаниях, в холодном Питере. Практически один на один с тайной, которая перевернула его жизнь.   По тяжелому взгляду посетителя, улыбающийся работник желдоровского общепита понял, что надо исчезнуть, а рассольник принести позже.

 

 

15:30. 9 марта 1920 года. Петроград.

 

В небольшом пространстве тайника лежал конверт из плотной бумаги,  перетянутый мохнатой джутовой бечевкой и опечатанный сургучной печатью с неразборчивым изображением. Пакет накрывал плоскую ювелирную коробочку, обтянутую черным бархатом. Исаев зажмурился, боясь спугнуть удачу.

 

- Никак нашли, что искали? - Радостно прогудел за спиной Фоменко, - теперь-то басурман не отвертится. Скрыл от трудового народа сокровища - получи свои 9 граммов свинца награды! А Вы, товарищ Исаев: «Лечит, лечит»! Царский он прихвостень! Ну, теперь можно и подхарчиться. Он уже было двинулся к выходу, когда в отдалении звонко треснула ветка, и звякнуло оконное стекло. Всеволод оглянулся на окно и не заметил, как грузная фигура питерского оперуполномоченного тихо опустилась на пол. Бедняга Фоменко, видимо, не ожидал такого нелепого финала жизни, поэтому выражение обиженного изумления застыло на его лице. Пуля, выпущенная с большого расстояния, попала ему прямо в затылок и застряла в голове. Исаев обратил внимание на пулевое отверстие только тогда, когда повернул голову несчастного, потому что черная лужица стала растекаться из-под сивых волос Фоменко.

 

Неожиданно пронзительный крик кошки заставил Всеволода резко оглянуться. Звон стекла, свист пули и движение воздуха у самого уха. Едва уловимым движением Исаев выхватил спрятанный в рукаве браунинг[3] и завалился набок - якобы, выстрел достиг цели.

 

Упал он таким образом, чтобы входная дверь и окна оставались в поле зрения. Ждать пришлось недолго. В окне на фоне вечереющего неба появился непропорционально высокий силуэт. Великан имел узкие плечи и маленькую голову.

 

«Ходули», - мелькнуло в голове Исаева, он уже, было, хотел выстрелить, как в другом окне появился еще один «великан», который показывал кому-то на тела Исаева и Фоменко и что-то говорил. Через мгновение силуэты в оконных проемах исчезли.

 

Теплая, нежно пахнущая мехом шкурка коснулась щеки Исаева. Он скосил глаза и с удивлением увидел, как пушистая «сибирячка» улеглась рядом с его лицом и лениво играет ювелирной коробкой из тайника. Не отдавая себе отчета, почему он это делает, возможно, находясь под прицелом, Всеволод – Яков протянул руку, открыл коробку, и ему в ладонь выпал миниатюрный Павлин изумительно тонкой работы. Металл был неожиданно холоден, казалось, он даже обжигал руку. В этот момент раздались выстрелы.

 

 

17:15. 7 ноября 1926 года. Вагон-ресторан спецпоезда в Верхнеудинск

 

- Товарищ, пассажир, водочки не изволите? – вопрос официанта звучал риторически – над тарелкой с рассольником поднимался ароматный парок, а небольшой графин с ледяной водкой уже покрылся капельками росы. Видимо, «заботливый» работник общепита не хотел, чтобы посетитель запивал теплой водкой остывший шедевр вагон-ресторанного кулинара.

 

- Да, да, - откликнулся Блюмкин, - а жульен, готовый есть? – Тело еще помнило холод мартовского Петрограда, «Ленинграда»[4], - поправил он себя,  никак не мог привыкнуть к новому названию северной столицы. Ему нестерпимо захотелось закусить глоток ледяной водки горячими грибами.

 

 

15:45. 9 марта 1920 года. Петроград

 

Стрелявших Исаев рассмотреть не мог, на мгновение отвлекшись на кошку, он потерял из виду окна, откуда гремели выстрелы. Слава Богу, стрелки из нападавших были никудышные. В первый момент спецуполномоченный уже распростился с жизнью, но выстрелы грохотали, пули свистели, штукатурка осыпалась, звенело стекло разбивающихся окон, а кошка, взгромоздившаяся на лежащего Исаева, начала невозмутимо умываться. Ни одной царапины. Ответить нападающим мешала кошка, и он решил скинуть животное с себя. Не тут-то было. Вцепившись всеми своими когтями в пальто Исаева,  она намертво приросла к своему «насесту». Отдирая животное от себя, чекист выронил металлическую фигурку  и тут же получил пулю в ногу,  интуитивно вновь схватил Павлина и сжал его в кулаке. Не обращая внимания на болтающуюся на нем кошку, он с трудом приподнялся и отполз в угол, куда  не долетали пули.

 

Ощупал ногу. Кость была не задета - пуля прошла навылет. Плохо было то, что был пробит какой-то крупный сосуд - штанина быстро набухала от крови. Под рукой был только пакет Бадмаева, перетянутый бечевкой. Не задумываясь, Исаев сорвал ее с пакета и туго перетянул ногу поверх брюк.

 

Выстрелы стихли и через несколько минут в пустом и мрачном доме раздались шаги.

 

- Товарищ, Иса-аев! - голос показался Всеволоду подозрительно знакомым. Под этой фамилией в этом городе его знали только на Гороховой. Что бы это значило?

- Не откликается, падла. Похоже, «уговорили» паренька. - В знакомом голосе «дежурного» с Гороховой пропала напускная елейность и проступил командирский металл. – Быстро обыщите его. Ничего голыми руками не трогать! Только в перчатках. Шустрый оказался «москвич», мы второй год город шмонаем,  и здесь, и там, и никаких следов бадмаевских записей! А он сразу, бац -и в дамки! - дальше Всеволод не расслышал, он выстрелил во вчерашнего «дежурного», который появился в проеме двери. Потеря крови  замедлила реакцию, и раненный не заметил, откуда возник  подельник подстреленного лже-чекиста.  Исаев с ужасом увидел, как противник направил ему в грудь в упор наган[5] и  нажимает спусковой крючок.

 

Звука выстрелов он не слышал, только вспышки из ствола и осыпающаяся сбоку штукатурка. Эту гримасу ненависти, удивления и ужаса одновременно, на лице нападающего, Исаев никогда не забудет. Точно так же, как не забудет и шипение кошки, которое вывело его из ступора и заставило поднять браунинг. Выстрел, и противник упал навзничь, продолжая судорожно нажимать на курок.

 

Кровь пульсировала в руке, зажавшей фигурку. Всеволод поднес к лицу маленького Павлина и внимательно рассмотрел его. Руки мастера-ювелира до мельчайших подробностей воспроизвели причудливое оперенье величавой птицы.

 

- Сожгите тетрадь, ее надо уничтожить, скорее сож… - хрип умирающего оперуполномоченного Невзорова прервался. Глаза неестественно расширились, казалось, что несчастный увидел нечто ужасное, - Манасаровар, - произнес он четко. Сильная судорога сотрясла его тело, голова склонилась набок, лицо приобрело безразличное выражение, кровь тонкой струйкой вытекла из угла рта.

 

 

17:20. 7 ноября 1926 года. Вагон-ресторан спецпоезда в Верхнеудинск

 

- Яков Григорьевич, - Блюмкин поднял ничего не понимающий взгляд на «проводника». Николаев стоял над ним вместе с официантом и слегка потряхивал важного пассажира за плечо.  – Докладываю: купе убрано, вещи собраны. Какие будут дальнейшие указания? – многозначительно спросил «проводник».

 

- Да, да. Сейчас подойду, только, вот, доем, - возвращаясь к реальности, пробормотал представитель ОГПУ. Судорожно зажатая в кулаке салфетка обжигала холодом – рука хранила память о металлическом медальоне.

 

Блюмкин откинулся на стуле, прикрыл глаза, прислушался к своему телу. Холод в паху, к которому он привык и перестал замечать, приятно откликнулся на его мысли.

 

 

По возвращении в Москву он сдал тетрадь в отдел Бокия, потому что все  записи в ней были сделаны иероглифами, чем-то напоминающими грузинское письмо. Ждать выздоровления Петра Александровича Бадмаева у Блюмкина-Исаева времени не было, а в отделе Бокия работали толковые ребята и Яков был уверен, что через неделю-другую перевод содержимого тетради будет у Менжинского на столе.

 

Существование Павлина останется его самой сокровенной тайной. Позже, уже в Москве, один знакомый хирург вошьет драгоценный Предмет в такую часть его тела, которую, как правило, не ощупывают при обыске. Конечно, первое время это доставляло некоторое неудобство при езде верхом, но Яков готов был терпеть это неудобство, а со временем привык и почти перестал замечать совсем.

 

 

 

[1] Верхнеудинск – до 1934года  город Улан-Уде.

 

[2] Медведь Филипп Демьянович (1880-1937г.г.) – советский государственный деятель, с 1918 г. на работе в ЧК, в 1920 г. начальник Особого отдела ВЧК Западного фронта. Расстрелян в 1937г.

 

[3] Самозарядный пистолет конструкции Дж.М. Браунинга образца 1910г.

 

[4] Санкт-Петербург – с 1703-1914 г.г., Петроград – с 1914-1924 г.г., Ленинград – с 1924-1991г.г., Снкт-Петербург с 1991г. по н/в.

 

[5] Револьвер системы Нагана, наган – револьвер, разработанный братьями Эмилем и Леоном Наган (Бельгия). Находился на вооружении многих стран с конца XIX в. до середины ХХ в.